Так, насчет положения русских в дудаевской Чечне. Здесь надо отдавать себе отчет, что действовало как минимум два социальных механизма на разных уровнях.
Во-первых, движение масс этнического сельского населения в космополитический и преимущественно поселенческий город. Когда чеченцы и ингуши в 1957-1962 гг. вернулись из ссылки, примерно трети из них (ок. 120 тыс.) не хватило рабочих мест в советской аграрно-индустриальной структуре, при этом советская модернизация создала новые мощные потребности, как и везде в советской сельской местности тех лет: новый дом теперь должен был быть кирпичным, с электричеством, водой, и отоплением, хорошо бы с телевизором и, желательно, с машиной или хотя бы мотоциклом с коляской. Вдобавок, в Грозном, как и во всех крупных городах СССР, действовала ограничительная прописка, и чеченцев на 1989 г. там было что-то около 17% (надо поглядеть статистику) при том, что в республике их было около 43%.
В горной местности проблема структурной безработицы стояла очень остро - там климат суровый и выращивать какие-то фрукты на вывоз совершенно невозможно, это не Абхазия и даже не Адыгея (где, совершено вопреки этническим традициям, в 1960-е годы адыгейцы очень быстро переключились на интенсивное огородничество и рыночную торговлю, как, кстати, и абхазы, никогда дотоле не бывшие садоводами, да даже и абазины с черкесами занялись картошкой - у них в более холодных горах на тамошних почвах только картошка хорошо и росла). При этом традиционные кавказские представления об успешном мужчине требовали обзаведения крепким хозяйством, домом, скотом. Поэтому в нагорной части Чечено-Ингушетии развилось отходничество, или по-советски - шабашка. Бригада шабашников превратилась в устойчивую форму бытовой и притом несемейной самоорганизации на многие случаи жизни. По разным наблюдениям, именно бригада шабашников (а не полу-мифический тейп-lineage или религиозный вирд) послужила в конце 1994 г. главным образцом создания партизанских отрядов - как в Чечне, так, кстати, и в Карабахе. Ровно так же бригада под водительством бывалого и решительного человека могла стать ядром криминальной группировки (на этот счет см. исследования Fortunaty Piselli и Giovanni Arrighi об отходнических корнях организованной преступности в Калабрии: Arrighi, Giovanni, and Piselli, Fortunata. 1987. "Capitalist Development in Hostile Environments: Feuds, Class Struggles, and Migrations in a Peripheral Region of Southern Italy", Review (Fernand Braudel Center) X: 4 (Spring): 649-751.
Летом 1991 г., в условиях быстрого распада советской экономики, как минимум 20 (может и 40) тысяч сельских мужчин самого трудового возраста не смогли выехать на заработки в Сибирь и Казахстан (нередко именно в те места, которые были знакомы еще по временам ссылки.) Несомненно, эта масса принимала очень активное участие в революционных событиях сентября-октября 1991 г. в Грозном, и многие выступления Дудаева были направлены именно на мобилизацию этой активнейшей части населения. Им обещалось, что в независимой Чечне экономика будет перенаправлена на создание рабочих мест, если вообще не предоставление доли нефтяной ренты по-кувейтски (знаменитый дудаевский "золотой краник в каждом доме") и поэтому отпадет унизительная надобность в поисках средств за пределами республики, что Дудаев в своем популистском порыве провозглашал сознателной политикой Москвы по ассимиляции, если не геноциду чеченцкой нации.
Дальнейшие события в Грозном во многом были стихийной реализацией этих обещаний революционных дней. Организационно крайне слабое правительство Дудаева было не в состоянии дать ничего, кроме символического хлеба по одному рублю буханка и не менее символического распределения должностей в несуществующей армии и быстро разваливающемся госаппарате, включая унаследованную от СССР экономическую его часть.
Но многие молодые чеченцы из сельской местности уже остались в городе и начали заниматься самообеспечением, оправдывая это тем, что Грозный - теперь их столица. Несомненно, в этом движении сельского суб-пролетариата, как и во всех суб-пролетарских и люмпенских движениях, была высока доля насилия: как символического (запугивание, "джигитская" бравада) так и физического и совершенно криминального. Наиболее уязвимы были именно горожане, ранее обеспечивавшиеся гос. структурами, а после 1991 года - теряющие социальную и милицейскую защиту, т.е. все эти наши "бюджетники". Среди этой части населения было немало и чеченцев и ингушей, которые так же становились жертвами грабежа со стороны людей, которых они прежде звали презрительно "альпинистами" и дикими "йети", спустившимися с гор. Структурно, это совершенно аналогичная ситуация вторжению во все города СССР суб-пролетарских групп из ранее стигматизированных пригородов: наступление сел Апшерона на Баку, Гарма на Душанбе, станичников как и не-русских мигрантов на Краснодар, или Люберец и Лобни на Москву. Но в Грозном где, повторяю, за годы царской и советской власти, особенно в период восстановления нефтяной промышленности в 1945-1956 гг., сложилось советское поселенческое большинство, ранее защищаемое пропиской и прочими административно-полицейскими мерами, именно эти не-местные бюджетники и оказались наиболее уязвимы против самостийного произвола - как ранее в Баку и Кировабаде оказались под очень жестким ударом городские армяне.
Чеченцев хоть как-то защищали их семейные связи (хотя разговоры о кровной мести были крайне, крайне преувеличены - дело это очень рискованное, да и сколько прошедших советскую школу модернизации людей вообще могло кого-то там зарезать?). Очень характерные эпизоды описывает дудаевский министр экономики Таймаз Абубакаров: Джохар в своей командирской ярости посылает членов кабинета министров лично патрулировать заводы и вокзал против расхитителей, которых почему-то не ловит милиция. Так ночью министр экономики и министр МВД оказываются на рельсах и видят, как сливают нефтепродукты в какие-то КАМАЗы, притом рядом стоят милиционеры. Министр объясняет своим подчиненным ситуацию, но они вступают в пререкания. В конце концов, поняв, что перед ними свои чеченцы и при этом вроде бы начальство, расхитители предлагают разойтись мирно. Я могу привести не один случай, когда с чеченцами и тем более с ингушами и дагестанцами поступали куда как менее мирно.
В целом, такого рода социальная месть и захват собственности - увы, совершенно обычное дело в период революции и деколонизации. Французов в Алжире или бельгийцев в Конго грабили и порой убивали куда еще больше (а скольких местных понаубивали колонисты?). В 1918 году такой же формой социального насилия были пресловутые "обыски", устраивавшиеся в "буржуйских" домах красногвардейскими отрядами. В Мексике в 1910-1917 громили гасиенды так, что общее число погибших составило более миллиона человек! Не говоря уже про крестьянские бунты, которые всегда были сконцентрированным выражением по сути тех же тенденций социальной мести и индивидуальной растащиловки.
Теперь второй механизм - по-научному, когнитивный и дискурсивный, или на уровне массового восприятия событии. Американские исследования показывают, что когда в округе поселяется 1-2% негров, уже идут разговоры о смешанном характере местности, если не о расовой экспансии, и когда пропорция меньшинств достигает 10-12%, подавляющее большинство белых в данном районе в опросах вам расскажет, что негры (или корейцы, или чиканос - любая легко заметная иноэтническая группа) составили большинство. Это касается не только демографии. Например, после 11 сентября Рандалл Коллинс собрал массив данных о вывешивании американских флагов на домах и машинах. Оказалось, что в среднем по Филадельфии, Милуоки, и южной Калифорнии флаги и проч. проявления публичного патриотизма попадались на 7% (семи процентах!) домов, а в самых крутых (как правило пролетарских) районах - в 12-14% случаев. (Это частные дома, на многоквартирных домах, где физически труднее вывесить флаг, частотность падала до 1% и менее, но банки и университеты как учреждения "частно-публичные" дело особое). Однако, конечно, впечатление было, что Америка стала сплошь звездно-полосатой.
Аналогичный эффект хорошо знаком по исследованиям фобии и т. наз. "городских легенд". В Чечне, несомненно, воевало небольшое число украинских националистов и, возможно, прибалтов. Достоверно не известно ни единого случая захвата пресловутых литовских снайперш - такого рода пленные могли бы иметь очень большую развед. и пропагандистскую ценность и мы бы о них наверное узнали. Однако существует огромное число свидетельств косвенных, которые, как и в случае с НЛО или лохнесским монстром, практически неизменно приводят два стандартных объяснения: "Сам я не видел, но знаю очень хорошо человека, который видел" ... а также: "Да, было, но улетело" (в случае со снайпершей, как правило, "ее растерзали ребята").
Более того, это же касается даже подсчета совершенно реальных трупов на улицах. Анатоль Ливен несколько раз пытался подсчитать в Грозном в 1995 г. количество погибших людей во рвах или аналогичных коллективных могильниках, и всегда у него выходило намного меньше, чем утверждалось очевидцами и сообщалось другими журналистами, скажем, 45 убитых, а не 200. (Кстати, наш "Мемориал" и американский Human Rights Watch разработали серьезную процедуру проверки своих данных, фактически это серьезная социология, да и работает в Human Rights Watch много социологов).
Здесь я буду настаивать на двух вещах: 45 или 20 трупов есть трагедия и преступление не меньшее, чем если бы было их 200; во-вторых, однако, мы должны отдавать себе трезвый отчет о том, как люди, травматизированные пережитым, рассказывают о том, что с ними произошло.
Не может быть сомнения, что насилие над русскоязычным населением в Чечне имело место. Наверное, таких случаев было немало. Однако несомненно куда меньше, чем утверждается, скажем, докладом Говорухина. У меня нет сомнения, что это было множество похожих, но не скоординорванных микро-действий (на индивидуальном уровне), которые могли в принципе порождать эффект подражания, если кому-то становилось ясно, что захватить можно и это уже безопасно (именно этим механизмом John Markoff объясняет колоссальный взрыв крестъянских бунтов в глубинных районах Франции летом 1789 года, где исключается централизованнный характер поджигания аристократических усадеб крестьянскими парнями.) Не менее того мне очевидно, что и мотивация в тех эпизодах насилия над русскоязычными (включая русскоязычных чеченцев и ингушей) была иной, нежели предполагаемое "выдавливание иноэтнического населения" - а если кто-то собирается давать юридическую оценку событиям, то мотивация и организация имеют критическое значение.
Было ли это геноцидом? Безусловно, никаких логически согласуемых и реально проверяемых доказательств (а не воображемых, пусть и искренне) к этому нет. Однако есть множество контр-аргументов. Как объяснить, что в первую войну, наверное, сотни русских солдатских матерей скитались по чеченским селам и находили там приют?
Более того, то, что имело место в Грозном в 1991-94 гг., полностъю находится в русле общих пост-советских тенденций: распад гос. структур жизнеобеспечения и движение оппортунистических элементов из суб-пролетарских пригородов в города, с более или менее выраженным оттенком классовой и национальной мести. Это объяснение я попытался хотя бы обозначить. Все это не выпадает из мирового опыта подобных исторических переворотов. Несомненно, это было трагедией для людей, которые оказались жертвами даже если косвенно (раскулачили соседей, изнасиловали знакомую, избили просто парня на улице на глазах у прохожих). Но разговоры о том, что все или хотя бы большинство чеченцев сознательно выдавливали русскоязычных, или тем более имел место геноцид, необходимо пресекать решительно! Потому что это ложь, и притом ложь того типа, что может породить новые трагедии.