Оно и понятно. Все, что поддается рутинному замеру и проверке - это уже не предмет науки, а предмет обучения. Наука - не площадь, а граница площади. В истории же все упирается в личностное понимание, не тождественное теории.
Борьба с лженаукой - это просто демонстрация ошибочности ошибочных теорий. Борьба с конспирологией - это просто указание на ложность аргументации.
При этом и лженаука, и конспирология могут проявляться в совершенно безумных формах, но безумие этих форм не должно вводить в заблуждение тех, кто его, безумие, видит. Это безумие - субъективно, а не объективно. Если кто-то его видит, то причина - не в применении стандартных процедур проверки ("замера"), а в глубине знаний видящего, в степени его владения предметом. Что очевидно для одних, то далеко не очевидно для других.
В общем случае обычно профессиональное сообщество более или менее адекватно реагирует на ошибочные теории и концепции. Поэтому усредненный взгляд профессионалов на данный вопрос можно считать удобным началом, типа первого приближения. В тех случаях, когда речь идет о СУГУБО научных проблемах, нам, посторонным по отношению к профессии людям, им можно и ограничиться.
Но это первое приближение нельзя принимать за окончательный вердикт - потому что новое знание всегда приходит в мир непризнанным, неожиданным, для многих часто нежелательным. И профессионалы могут быть как раз теми многими, чье положение подрывается новым знанием.
Так как лженаука и конспирология не отличаются жесткими параметрами от науки и истории, то сами эти слова ("лженаука", "конспирология") легко превращаются в жупел, род ругательства, псевдо-аргумент, заменяющий развернутое рассуждение. Если кого-то упрекают в том, что его теория лженаучна, он в ответ может бросить то же обвинение своим оппонентам.
Классический пример многослойной "конспирологии" - Катынь. Немцы обвиняли Сталина в тайном убийстве поляков, СССР обвинял в том же самом Гитлера. Для советского человека, который знал, что немцы убили миллионы безоружных людей, попытка повесить Катынь на СССР была чистой воды конспирологией. Для поляков такой же конспирологией были документы знаменитой советской комиссии по расследованию Катыни.
Другой пример - убийство Кирова. Сперва в нем обвинили белогвардейцев и иностранных дипломатов. Потом - ленинградских комсомольцев-зиновьевцев. Потом - Зиновьева и Каменева. Потом, на процессе 38 года - ленинградских чекистов, действовавших по указанию Ягоды. Потом, при Хрущеве - официально вопрос был снят как несущественный, фактически же Хрущев обвинил в убийстве тех же ленинградских чекистов, но уже действовавших по указанию Сталина. Эта версия стала почти аксиоматической при Горбачеве. Сегодня она многими профессионалами считается некорректной, а убийца считается одиночкой. Точки зрения буквально противоположны, но никого из высказывающих их мы не называем конспирологами. А почему? Непонятно.
Ведь тайные действия - да, бывают. Имеют место. Секретные службы - да, существуют. Заговоры - случаются. Последствия заговоров - бывают большими. Но можно ли считать эти последствия - последствиями ТОЛЬКО данного заговора? Очевидно, нет. Можно ли вычислить степень воздействия, роль заговора? Нет. То есть все оценки - сугубо субъективные.
Был ли заговор с целью убийства эрцгерцога Фердинанда? Безусловно, был. Были ли заговорщики связаны с Димитриевичем-Аписом и сербским генштабом? Скорее всего, да. Был ли русский посол Гартвиг в курсе заговора? Вполне возможно. Был ли в курсе Петербург? Не исключено. Обязательно ли началась бы война, не случись убийство Фердинанда? Неизвестно - не началась же она из-за предыдущих кризисов, от боснийского до марокканских. Правильно ли считать "заговор Димитриевича" причиной несчастий двадцатого века? Безусловно, нет. Но это не результат вычисления, проверки - это результат исторического понимания.
Ситуация усугубляется тем, что научные теории и исторические концепции часто становятся аргументами в политике, то есть в распределении государственных ресурсов, как положительных (бюджеты), так и негативных (запреты). И тут вступают в действие интересы участников, способные легко перевесить чистый профессионализм. В науке это приводит к политическому энвайронментализму и т.д. В истории - к рационализации войн и конфликтов. В итоге критерий усредненного мнения профессионального сообщества еще более размывается, может вводить в заблуждение.
Но ситуация политизации науки и истории драматична вдвойне. Не просто размывается критерий усредненного мнения профессионального сообщества; хуже того - результат дискуссий немедленно выходит за рамки этого сообщества и через механизм государства начинает играть важную роль в жизни всех людей, в том числе совершенно не причастных к исходной проблеме. То есть по мере того, как у людей повышается практический интерес к выяснению правильности теории или концепции, самый легкий критерий проверки оказывается все менее надежным.
Иначе говоря, по мере огосударствления науки и истории, на всех граждан ложится неподъемная нагрузка - вникание в бесчисленные сложные, профессиональные проблемы, число которых все время растет.
Общий вывод: преодолеть огосударствление науки и истории.
Частный вывод: деятельность по вскрытию ошибочных теорий и исторических концепций исключительно важна; деятельность по борьбе с лженаукой и конспирологией как таковыми, как четко очерченными и определяемыми явлениями - бессмысленна и в пределе вредна.