Лев Гудков "Нация и мир. Итог десятилетия: астенический синдром"
Беседу ведет Наталья Игрунова
http://magazines.russ.ru/druzhba/2001/12/igr-pr.html
<...> И на Украине был высокий процент поддержки независимости, на референдуме в ноябре 1991 года за нее проголосовали 76% взрослого населения. И примерно те же цифры сохраняются на протяжении всего десятилетия — от самой низкой отметки в декабре 1993 года (56%) до самых высоких значений (70-72%) в 1996, 2000 и 2001 годах. Население Украины высоко оценивает статус независимости своего национального государства. В большей степени, конечно, на Западной Украине, в меньшей — в Восточной, где выше численность русского населения, но и там одобряют.
Н.И.: Неужели и в Восточной? Харьков, Луганск, Донецк? Как-то не вяжется с традиционными представлениями.
Л.Г.: И тем не менее это так. Причем, это настроение разных групп, не зависящее от статуса, доходов. Город и село, как показывают социологические исследования наших украинских коллег, дают очень небольшие различия.
<...>
Если в первые годы российской независимости это состояние еще воспринималось как закономерный результат сохранения косной советской системы, то потом все больше и больше — как ошибки или интриги и преступления политических лидеров тогдашнего времени — Горбачева, Ельцина, Кравчука, Шушкевича — и заговор. Начиная примерно с 1995-1996 года их стали воспринимать именно как агентов Запада, как предателей национальных интересов. Развалили Союз в корыстных целях — это доминирующая нота обывательского отношения к ним. Безусловно, существует и ностальгия по советским временам, и 85% опрошенных в России сожалеют о распаде Союза, но только очень немногие (порядка 15-20%) считают, что можно вернуться в прошлое.
<...>
Н.И.: Вы говорите — к Союзу России и Белоруссии позитивное отношение?
Л.Г.: Высоко позитивное. И рейтинг Лукашенко очень высок, порядка 65%. Нравится его энергичность, хлесткость речей, популизм. Никакой критической дистанции, никакой осторожности в массовом сознании не заметно. Чуть больше у образованных групп.
<...>
Нарастание антизападных настроений к середине 90-х было очень заметно. А пика они достигли к 99-му году, ко времени бомбежек Югославии. Тогда можно было говорить именно о массовой истерии, с выплеском всех советских комплексов, антизападного, оборонного сознания, сознания “осажденной крепости”. Но это продолжалось недолго, буквально несколько месяцев. Сейчас Запад по-прежнему сохраняет в массовом сознании двойную “функцию”: это пространство идеальных возможностей, представлений о нормальной жизни, благополучии, свободе, достатке, технологическом прогрессе, — в общем, некая утопия нормальности, с одной стороны, а с другой — источник заговоров против России, воплощение негатива.
<...>
Только 10-12% опрошенных в 1989 году называли каких-либо “врагов нашей страны”, включая НАТО, ЦРУ, евреев, экстремистов, фашистов, коммунистов, националистов, в общем, всех. А почти половина респондентов тогда говорили: зачем искать врагов, если все проблемы в нас самих. Это был пик роста критического сознания, переоценок прошлого, ощущения, что мы оказались на обочине истории, что вся наша современная история была “черной дырой” — недолгая, очень поверхностная, неглубокая, хлесткая критика прошлого, сводящаяся к критике Сталина и его окружения. Анализа советской системы как таковой, понимания природы советского тоталитаризма, переоценки прошлого, подобной той, которая была, скажем, в Германии, не было. Отчетливо сознавая, что мы не такие, как другие люди в “нормальных странах”, вытесняя куда-то глубоко в коллективное подсознание травматическую память о терроре или страхе, который стал частью российской социальной и политической культуры, наше коллективное “мы” старается освободиться от этих неприятных обстоятельств двумя путями: во-первых, утешая себя тем, что мы не просто другие, а гораздо богаче внутренне, духовнее, поскольку больше страдали (хотя позитивная связь между массовыми страданиями в ходе войн, длительного внутригосударственного насилия и национальным благородством мне представляется вещью в высшей степени сомнительной, скорее — и психологи настаивают на этом — связь носит обратный характер: люди в ситуации всеобщего и длительного зла деградируют, тупеют, ожесточаются, принимая цинизм и насилие как норму), у нас героическая история и великая культура, а потому мы превосходим всех или, по крайней мере, не хуже их, даже если они живут лучше, относятся к себе и друг к другу внимательнее, заботливее, ценят удобства и здоровье и т.п. Еще один путь — уверить себя в том, что все другие страны (все те, с кем мы хотели бы поравняться) такие же, как и мы, все в общем-то, если поскрести, одинаковые, что в мире господствует имперский цинизм, сила и корыстный расчет
<...>
За склонностью наших политологов и политиков к геополитическим рассуждениям (то есть к такому видению мира, которое было характерно именно для конца XIX века, для государственной политики времен расцвета империй!) стоит мещанское желание попасть в дворяне, чтобы “нас” принимали на равных со всеми “нормальными”, как говорят в народе, странами.
<...>
православие (а половина населения России всячески подчеркивает свою принадлежность к православию, в том числе и неверующие) в структуре национальной идентичности становится не собственно религиозным фактором, а этническим или этнонациональным: вопреки общему мнению о возрождении религии в России, интенсивность религиозного поведения практически не изменилась за эти десять лет. Конечно, крестик появился у многих, называют себя православными в разные годы то чуть больше половины населения, то чуть меньше, но к исповеди и причастию как ходили 1-2% населения, так и сегодня ходят. Основная масса населения к собственно религиозным проблемам и различиям относится в высшей степени равнодушно. Что, кстати, интересно, ибо СМИ, особенно после второй чеченской войны, усердно давили на эти предрассудки, твердили о несовместимости цивилизаций, угрозе исламского экстремизма, фундаментализма, малопонятного ваххабизма и проч. Дело не в исламе, а в функции мифологического “врага”, в котором нуждается наше общество. Сегодня — это “чеченцы”, у которых, как выясняется, “ненависть к русским в крови”, “в генах”, с которыми “война будет вестись столетиями”, ибо это “судьба наша такая” и проч.
<...>
11 сентября, атаки террористов на американские города изменили ситуацию, и число сторонников военных действий возросло до 40%, а сторонников мирных переговоров снизилось до 49%. Но общее ощущение такое, что война переросла в партизанскую, армия воюет с народом и перспективы нет. Не то чтобы боевые действия стали восприниматься как авантюра, но пришло понимание, что выиграть эту войну невозможно. Продолжение кампании ведет к разложению армии (так считают 60% опрошенных россиян) и бессмысленным жертвам. Войну необходимо тем или иным образом завершать. Тут нет гуманистических резонов (сознания ее аморальности, сочувствия к пострадавшим, мирному населению и т.п.) — ее надо кончить, исходя из чисто прагматических соображений, от усталости и понимания тупиковости ситуации. Общество устало, морально устало.
Особой жалости к чеченцам нет, дистанцирование российского общества от чеченцев очень выражено. Сочувствие, терпимость, понимание, возможность принятия противоположной точки зрения жестко заблокированы.
<...>
Вообще же, главная установка и основной мотив массового сознания — лишь бы нас не втягивали ни в какие авантюры, дали спокойно жить. Нет уже сил ни на помощь, ни на собственное участие. Афганистан уже был. Проиграли. В Чечне — все беспросветно. Оставьте нас в покое. Астенический синдром, страх, что станет хуже.