- Господин Сумман, - сказал Виктор, облизывая ложку. - Я всегда недолюбливал людей Вашей профессии. Одного я даже застрелил - он был очень смелый в штабе, когда обвинял офицеров в нелояльности, но когда его послали на передовую... В общем, убирайтесь.
Однако Павор не убрался. Он закурил сигарету, положил ногу на ногу и откинулся в кресле. Ну понятно - здоровый мужик, и дзюдо, наверное, знает, и кастет у него есть... Хорошо бы разозлиться сейчас. Что он, в самом деле, мне лакомство портит...
- Я вижу, Вы много знаете, - сказал Павор. - Это плохо. Я имею в виду - для Вас. Ну, ладно. Во всяком случае, Вы не знаете, что я самым искренним образом уважаю Вас и люблю. Ну, не дергайтесь и не делайте вид, что Вас тошнит. Я говорю серьезно. Я с удовольствием готов выразить сожаление по поводу инцидента с кастетом. Я даже признаюсь, что знал, кого бью, но мне ничего не оставалось делать. За углом валяется один свидетель, теперь Вы приперлись... В общем, единственное, на что я мог бы пойти, это треснуть Вас по возможности деликатно, что я и сделал. Приношу самые искренние извинения.
Павор сделал аристократический жест. Виктор смотрел на него с каким-то даже любопытством. Что-то в этой ситуации было свежее, неиспытанное и труднопредставляемое.
- Однако, извиняться за то, что я - работник известного Вам департамента, - продолжал Павор, - я не могу, да и не хочу в общем-то. Не воображайте, пожалуйста, будто у нас там собрались сплошные душители вольной мысли и подонки-карьеристы. Да, я - контрразведчик. Да, работа у меня грязная. Только работа всегда грязная, чистой работы не бывает. Вы в своих рамках изливаете подсознание, либидо свое пресловутое, ну, а я - по-другому... Подробности я Вам рассказывать не могу, но Вы, наверное, сами обо всем догадываетесь. Да, слежу за лепрозорием, ненавижу этих мокрецов, боюсь их, и не только за себя боюсь, за всех боюсь, которые хоть чего-то стоят. За Вас, например. Вы же ни черта не понимаете. Вы - вольный художник, эмоционал, ах, ох, - и все разговоры. А речь идет о судьбе системы. Если угодно - о судьбе человечества. Вот Вы ругаете господина президента - диктатор, тиран, дурак... А надвигается такая диктатура, какая Вам, вольным художникам и не снилась. Я давеча в ресторане много чепухи наговорил, но главное зерно верно: человек - животное анархическое, и анархия его сожрет, если система не будет достаточно жесткой. Так вот, Ваши любезные мокрецы обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека уже не останется. Вы этого не понимаете. Вы думаете, что если человек цитирует Зурзмансора или Гегеля, то это - о! А такой человек смотрит на Вас и видит кучу дерьма, ему Вас не жалко, потому что Вы и по Гегелю дерьмо, и по Зурзмансору тоже дерьмо. Дерьмо по определению. А что за границами этого дерьма - определения - его не интересует. Господин президент по природной своей ограниченности - ну, облает Вас, ну, в крайнем случае, прикажет посадить, а потом к празднику амнистирует от полноты чувств и еще обедать к себе пригласит. А Зурзмансор поглядит на Вас в лупу, проклассифицирует: дерьмо собачье, никуда не годное, и вдумчиво, от большого ума, то всеобщей философии, смахнет тряпкой в мусорное ведро и забудет о том, что Вы были...
Виктор даже есть перестал. Странное было зрелище, неожиданное. Павор волновался, губы у него подергивались, от лица отлила кровь, он даже задыхался. Он явно верил в то, что говорил, в глазах у него ужасом застыло видение страшного мира. Ну-ну, сказал себе Виктор предостерегающе. Это же враг, мерзавец. Он же актер, он же тебя покупает за ломанный грошик... Он вдруг понял, что насильно отталкивается от Павора. Это же чиновник, не забывай. У него по определению не может быть идейных соображений - начальство приказало, вот он и работает на компот. Прикажут ему защищать мокрецов - будет защищать. Знаю я эту сволочь, видывал...
Павор взял себя в руки и улыбнулся.
- Я знаю, что Вы думаете, - сказал он. - По Вашей физиономии видно, как Вы пытаетесь угадать: чего ко мне этот тип пристал что ему от меня нужно, а вот представьте себе, ничего мне от Вас не нужно. Искренне хочу предостеречь Вас, искренне хочу, чтобы Вы разобрались, чтобы Вы выбрали правильную сторону... - Он болезненно оскалился. - Не хочу, чтобы Вы стали предателем человечества. Потом спохватитесь - да будет поздно... Я уже не говорю о том, что Вам вообще нужно отсюда убраться, я и пришел-то к Вам, чтобы настоять на этом. Сейчас наступают тяжелые времена, у начальства приступ служебного рвения, кое-кому намекнули, что, мол, плохо работаете, господа, порядка нет... Но это ладно, это чепуха, об этом мы еще поговорим. Я хочу, чтобы Вы в главном разобрались. А главное - это не то, что будет завтра. Завтра они еще будут сидеть у себя за проволокой под охраной этих кретинов... – Он опять оскалился. - А вот пройдет десяток лет...
Виктор так и не узнал, что произойдет через десяток лет. Дверь номера открылась без стука, и вошли двое в одинаковых серых плащах, и Виктор сразу понял, кто это. У него привычно екнуло внутри, и он покорно поднялся, чувствуя тошноту и бессилие. Но ему сказали "Сядьте", а Павору сказали "Встаньте".
- Павор Сумман, Вы арестованы.
Павор, белый, даже какой-то синевато-белый, как обрат, поднялся и хрипло сказал:
- Ордер.
Ему дали посмотреть какую-то бумагу, и пока он глядел в нее невидящими глазами, взяли под локти, вывели и затворили за собой дверь. Виктор остался сидеть, весь обмякнув, глядя в полоскательницу и повторяя про себя: пусть жрут друг друга, пусть жрут друг друга...